Секрет - он насчет того, как лучше жить. Д. Гранин

Я читаю и получаю огромное удовольствие! Читаю Даниила Гранина "Эта странная жизнь".

Воспользуюсь прекрасной возможностью интернета - цитировать. Здесь будут цитаты, потом буду анализировать...

"Я - дилетант, универсальный дилетант. Слово-то

это происходит от итальянского "дилетто", что значит -

удовольствие. То есть человек, которому процесс всякой работы

доставляет удовольствие."

Любищев вел свой дневник с 1916 года - и в дни революции, и в годы

войны, он вел его лежа в больнице, вел в экспедициях, в

поездах: оказывается, не существовало причины, события,

обстоятельства, при которых нельзя было занести в дневник

несколько строчек.

Любой дневник, что добросовестно ведется из

года в год, становится драгоценным фактом литературы. "Всякая

жизнь интересна, - писал Герцен, - не личность, так среда,

страна занимает, жизнь занимает..." Дневник требует всего лишь

честности, раздумий и воли. Литературные способности иногда

даже мешают беспристрастному свидетельству очевидца.

Бесхитростные, самые простые житейские дневники - их почему-то

так мало ныне... Проходят годы, и вдруг выясняется, что события

исторические, народные, протекавшие у всех на глазах,

затронувшие тысячи и тысячи судеб, отражены в записях

современников и бедно, и скупо.

дневники его из года в год сохраняли канцелярскую

невозмутимость, чисто бухгалтерскую отчетность. Если судить по

ним, то ничего не в состоянии было нарушить рабочий ритм,

установленный этим человеком. Не знай я Любищева, дневники эти

могли озадачить психологической глухотой, совершенством

изоляции от всех тревог мира и от собственной души. По, зная

автора, я тем более изумился и захотел уяснить, какой был смысл

с такой тщательностью десятки лет вести этот - ну, пусть не

дневник, а учет своего времени и дел, что мог такой перечень

дать своему хозяину? Я обратил внимание, что в конце каждого месяца подводились

итоги, строились какие-то диаграммы, составлялись таблицы. В

конце года опять, уже на основании месячных отчетов,

составлялся годовой отчет, сводные таблицы.

"Все, о Люцилий, не наше, а чужое, только время наша

собственность, - писал Сенека. - Природа предоставила в наше

владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь, которую

вдобавок может отнять у нас всякий, кто этого захочет... Люди

решительно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно

единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем

желании. Ты спросишь, может быть, как же поступаю я, поучающий

тебя? Признаюсь, я поступаю, как люди расточительные, но

аккуратные - веду счет своим издержкам. Не могу сказать, чтобы

я ничего не терял, но всегда могу отдать себе отчет, сколько я

потерял, и каким образом, и почему".

Сенека: "Большая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки;

значительная часть протекает в бездействии, и почти всегда вся

жизнь в том, что мы делаем не то, что надо".

Решиться на такой анализ способны немногие. Это требует больших

усилий души, чем исповедь. Открыться перед богом легче, чем

перед людьми. Нужно бесстрашие, чтобы предстать перед всеми и

перед собой со своими слабостями, пороками, пустотой...

Любищев начинал обыкновенно - как все в молодости, он

жаждал совершить подвиг, стать Рахметовым, стать

сверхчеловеком. Лишь постепенно он пробивался к естественности

- к человеческим слабостям, он находил силы идти еще дальше,

забираться все круче - к человечности, к самой что ни на есть

простой человечности.

Понадобились годы, чтобы понять, что лучше было не

удивлять мир, а, как говорил Ибсен, жить в нем.

Конспектирование серьезных вещей я делаю

очень тщательно, даже теперь я трачу на это очень много

времени. У меня накопился огромный архив. При этом для наиболее

важных работ я пишу конспект, а затем критический разбор.

Поэтому многое у меня есть в резерве, и когда оказывается

возможность печатать, все это вытаскивается из резерва, и

статья пишется очень быстро, т. к. фактически она просто

извлекается из фонда.В моей молодости мой метод работы приводил к некоторой

отсталости, так как я успевал прочитывать меньше книг, чем мои

товарищи, работавшие с книгой более поверхностно. Но при

поверхностной работе многое интересное не усваивается и

прочтенное быстро забывается. При моей же форме работы о книге

остается вполне отчетливое, стойкое впечатление. Поэтому с

годами мой арсенал становится гораздо богаче арсенала моих

товарищей".

для Системы нужно было знать все

деятельное время, со всеми его закоулками и пробелами. Система

не признавала времени, негодного к употреблению. Время ценилось

одинаково дорого. Для человека не должно быть времени плохого,

пустого, лишнего. И нет времени отдыха: отдых - это смена

занятий, это как правильный севооборот на поле.

Ну что ж, в этом была своя нравственность, поскольку любой

час засчитывается в срок жизни, они все равноправны, и за

каждый надо отчитаться.

Время у него похоже на материю - оно не пропадает

бесследно, не уничтожается; всегда можно разыскать, во что оно

обратилось. Учитывая, он добывал время. Это была самая

настоящая добыча.

Ничего достоверного я не знаю. О самом себе. Как я

меняюсь, как меняется моя работоспособность, мои вкусы,

интересы... То есть мне казалось, что я знал о себе, - пока не

столкнулся с отчетами Любищева и понял, что, в сущности, ничего

не знаю, понятия не имею.

Каждый отчет - это демонстрация человеческих

возможностей, каждый отчет вызывает гордость за человеческую

энергию. Сколько она способна создать, если ее умно

использовать! И, кроме того, впервые я увидел, какую

колоссальную емкость имеет один год.

Сколько же времени занимали эти отчеты? И этот расход,

оказывается, был учтен. В конце каждого отчета проставлена

стоимость отчета в часах и минутах. На подробные месячные

отчеты уходило от полутора до трех часов. Всего-навсего. Плюс

план на следующий месяц - один час. Итого: три часа из

месячного бюджета в триста часов. Один процент, от силы два

процента. Потому что отчет зиждился на ежедневных записях. Они

занимали несколько минут, не больше. Казалось бы, так легко,

доступно любому желающему... Привычка почти механическая - как

заводить часы.

Стоит ли заранее планировать свою жизнь по часам и

минутам, ставить ее на конвейер? Разве приятно иметь перед

глазами счетчик, безостановочно учитывающий все промахи и

поблажки, какие даешь себе!

Легенда о шагреневой коже - одна из самых страшных. Нет,

нет, человеку лучше избегать прямых, внеслужебных отношений со

Временем, следи не следи, а это проклятое Время не поддается

никаким обходам, и самые знаменитые философы терялись перед его

черной, все поглощающей бездной...

Систему Любищева было легче отвергнуть, чем понять, тем

более что он никому не навязывал ее, не рекомендовал для

всеобщего пользования - она была его личным приспособлением,

удобным и незаметным, как очки, обкуренная трубка, палка...

Он создал Систему, с ее помощью доказал, как многого

можно достигнуть, если фокусировать все способности на одной

цели. Стоит методично, продуманно, на протяжении многих лет

применять Систему - и это даст больше, чем талант. Способности

с ее помощью как бы умножаются. Система - это дальнобойное

оружие, это линза, собирающая воедино лучи, это усилитель. Это

торжество Разума.

Он держался за жесткий распорядок жизни, как лыжник на воде за трос катера. Стоило

отпустить, потерять скорость - и он ушел бы под воду. Были

периоды такого отчаяния и тоски, когда он заполнял дневник

механически, механически препарировал насекомых, машинально

писал этикетки. Наука теряла смысл; его мучило одиночество,

никто не разделял его идей, он знал, что окажется прав, но для

этого нужно было много времени, надо было пройти в одиночку

зону пустыни, и не хватало сил.

у всякого человека широкого диапазона планов столько, что их

выполнить невозможно.

Уровень культуры этих людей по своему размаху, глубине

сродни итальянцам времен Возрождения, французским

энциклопедистам. Ученый тогда выступал как мыслитель. Ученый

умел соблюдать гармонию между своей наукой и общей культурой.

Наука и мышление шли рука об руку. Ныне это содружество

нарушилось. Современный ученый считает необходимым - знать.

Подсознательно он чувствует опасность специализации и хочет

восстановить равновесие за счет привычного ему метода - знать.

Ему кажется, что культуру можно "знать". Он "следит" за

новинками, читает книги, смотрит картины, слушает музыку -

внешне он как бы повторяет все необходимые движения и действия.

Но - без духовного освоения. Духовную, нравственную сторону

искусства он не переживает. Осмысления не происходит. Он "в

курсе", он "осведомлен", "информирован", он "сведущ", но все

это почти не переходит в культуру.

Жизнь народная, со всем ее бытом, была и его жизнью.

Удивляет не то, что в тех условиях он находил время изучать

Канта, а скорее то, что чтения этого было недостаточно; ищущая

его натура должна была усвоить, опробовать и так и этак,

повернуть по-своему; прочитав Канта, он пишет этюд о главной

работе И. Канта, критически отбирая то, что ему подходит. Ему

надо было найти свое.

нигилизм

творца. Ему важно было не свергнуть, а заменить, не

опровергнуть, а убедиться... Что-то там, в глубине его ума,

бурлило, варилось; он неутомимо искал истину там, где никто ее

но видел, и искал сомнения там, где установились незыблемые

истины. В нем жила потребность задаваться вопросами, от которых

давно отступились: о сущности природы, эволюции, о

целесообразности - немодная, заглохшая потребность.

необходимость, рабочая нужда, а нужда,

она научит и лапти плесть, коли нечего есть.

Менделеев после каждого

путешествия разносил фотографии. В сущности, это были

альбомы-отчеты. Поездка в Англию - подклеены были

пригласительные билеты, меню торжественного обеда, какие-то

бумажные значки, открытки. Менделеев сам печатал фотографии,

сам расклеивал, подписывал. Письма, всю корреспонденцию он тоже

подбирал, сброшюровывал по какой-то системе; по другой системе

вел записные книжки, записи дневниковые и денежных расходов.

Вел изо дня в день, указывал любые траты, вплоть до копеечных.

Если бы я увидел эти документы в копиях, допустим в публикациях

архива Менделеева, я решил бы, что это либо блажь, либо

скупость, мания - словом, какая-то слабость великого человека.

Но передо мною были подлинные документы; у них есть

магическое свойство - они способны что-то досказывать,

доведывать...

Бумага, почерк, чернила продолжают излучать тепло рук

писавшего, его настроение. Перо, я это видел, скользило по

бумаге без нетерпения и скуки, чувствовалось тщание, некоторая

даже любовность.

У Менделеева такая черновая работа была, очевидно, тоже

отдыхом, приятностью. Через Любищева становилось понятно, как

любовь к систематизации может проходить через все увлечения, и

эти менделеевские каталоги, расходные книжки - никакая это не

слабость. Все, с чем он ни сталкивался, ему хотелось разделить

на группы, классы, определить степени сходства и различия.

Черновая, даже механическая работа - то, что представлялось

людям посторонним чудачеством, бесполезной тратой времени, - на

самом деле помогала творческому труду. Недаром многие ученые

считали черновую работу не отвлечением, а условием,

благоприятным для творчества.

Страсть к систематизации была как бы оптикой его ума,

через нее он разглядывал мир. Это свойство его гения помогло

ему открыть и периодический закон, выявить систему элементов в

природе. Сущность открытия соответствовала всей его натуре, его

привычкам и увлечениям.

Процесс упорядочения, организации материала - для ученого

сам по себе удовольствие. Пусть это не имеет большого значения,

вроде каталога репродукций, но заниматься этим приятно.

Наслаждение такого рода - ведь это уже само по себе смысл.

Коллекции наколотых на булавки, с распростертыми крыльями бабочек. Бабочки, сачок -

почти символы легкомыслия. А между прочим, были ученые, которые

годами занимались узорами на крыльях бабочек. Вот уж где,

казалось бы, пример отвлеченной науки, оторванной от жизни,

бесполезной, не от мира сего и т. п. Хотя... друг А. А.

Любищева, ленинградский ученый Борис Николаевич Швапвич,

сравнивая эти узоры, размышлял над геометрией рисунков, над

сочетанием красок, сумел извлечь чрезвычайно много для

морфологии и проблем эволюции. Узоры стали для него письменами.

Их можно было прочитать. Природа устроена так, что самая

незначительная козявка хранит в себе всеобщие закономерности.

Те же узоры, они-не сами по себе; они - часть общей красоты,

которая остается пока тайной. Чем объяснить красоту раковин,

рыб, запахи цветов, изысканные их формы? Кому нужно это

совершенство, поразительное сочетание красок?.. Каким образом

природа сумела нанести на крыло бабочки узор безукоризненного

вкуса?..

Отвлечения занимали все больше и больше места в его работе. Он сам сетовал, что не в

состоянии укрыться от страстей окружающего мира, но я думаю,

что и свои собственные страсти он не в силах был обуздать. Он

не умел соблюдать диету своего ума - в этом смысле он грешил

лакомством или обжорством. Там, где ему попадалось что-либо

вкусненькое для его мощной логики, он не мог удержаться. Как

это сочеталось с его Системой? Да никак. Она становилась

инструментом, на котором он играл что придется - импровизации.

Программа, которую он разработал, вычислил, распланировал, - завалилась. Ни один из ее пунктов не

получился так, как хотелось. Большая часть написанного не была

напечатана при его жизни. Самое обидное, что поставленная цель

оказалась самой что ни на есть насущной, она не разочаровала -

наоборот, он своими работами приблизился к ней настолько, чтобы

увидеть, как она прекрасна, значительна. И достижима. Он ясно

видел это теперь, когда срок его жизни кончался. Ему пе хватало

немногого - еще одной жизни.

Ах, что мы знаем об увлечениях и отвлечениях! Кто смеет

говорить: "Человек должен быть таким-то". Откуда мы знаем? А

если без этих отвлечении он не мог? Вспомните отвлечения

Ньютона. Величайшим созданием своей жизни Ньютон считал

"Замечания на книгу пророка Даниила..." Он тратил массу времени

на богословские сочинения, и легче всего полагать, что зря его

тратил. Некоторые историки снисходительно жалеют его. Но,

оказывается, религиозные его воззрения уживались - даже

взаимодействовали - с его научными взглядами. Парадоксальную

эту особенность подметил Сергей Иванович Вавилов в своей

превосходной биографии Ньютона, а за ним и Любищев показал, что

Ньютону при решении вопроса о принципах всемирного тяготения

нужно было чем-то заполнить мировое пространство. Он заполнил

его Богом. Только участием Бога он мог объяснить тяготение.

Занятия теологией пошли ему вроде бы на пользу - так же как

Кеплеру его астрологические суеверия позволили построить

правильную теорию приливов, основанную на влиянии Луны.

"...Ученый, не имеющий времени на размышления (если это не

короткий период - год, два, три), - конченый ученый, и если он

не может переменить свой режим, чтобы иметь достаточно времени

на размышления, то ему лучше бросить науку...

Кроме Системы у него имелось еще несколько правил:

"1. Я не имею обязательных поручений;

2. Не беру срочных поручений;

3. В случае утомления сейчас же прекращаю работу и отдыхаю;

4. Сплю много, часов десять;

5. Комбинирую утомительные занятия с приятными".

Меня поражала у Любищева смелость, с какой он обращался с

плотью Времени. Он умел ее осязать. Он научился обращаться с

пульсирующим, ускользающим "теперь". Он не боялся измерять

тающий остаток жизни в днях и часах. Осторожно он растягивал

Время, сжимал его, стараясь не уронить, не потерять ни крошки.

Он обращался с ним почтительно, как с хлебом насущным; ему и в

голову не могло прийти - "убивать время". Любое время было для

него благом. Оно было временем творения, временем познания,

временем наслаждения жизнью. Он испытывал благоговение перед

Временем. Оказалось, что жизнь вовсе не так коротка, как это

считается. Дело тут не в возрасте и не в насыщенности трудом.

Урок Любищева состоял в том, что можно жить каждой минутой часа

и каждым часом дня, с постоянным напором отдачи. Жизнь -

долгая-предолгая штука. В ней можно наработаться всласть и

успеть многое прочитать, изучить языки, путешествовать,

наслушаться музыки, воспитать детей, жить в деревне и жить в

городе, вырастить сад, выучить молодых...

Жизнь спешит, если мы сами медлим.

..Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты

свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Суд, творимый им, был строже иных судов - потому что он

судил себя на основании документов и фактов, проводя всякий раз

тщательное расследование. При таком суде некоторые события

получали неожиданное оправдание, а злодеи и обидчики

оказывались благодетелями.

Большая часть людей не пробует выйти за пределы своих

возможностей; за свою жизнь они так и не пробуют узнать, на что

они способны и на что - неспособны. Они не знают, что им не под

силу.

Через свою Систему он изучал себя,

испытывал: сколько он может писать, читать, слушать, работать,

размышлять? Сколько и как? Не перегружал себя, не взваливал не

по силам; он шел по кромке своих способностей, оценивал их все

более точно. Это был безостановочный путь самопознания.

и в будничной жизни бывают такие нечаянные часы, когда

человек реализует себя с необычайной полнотой. Невесть откуда -

и нахлынут силы, и ум заострится, вскипит воображение...

Счастливое, блаженное это состояние писатели называют

вдохновением, спортсмены - формой, ученые - озарением; это

бывает у каждого человека - у одних редко, у других чаще... Вот

это-то и важно: возможность такого состояния, когда человек

превосходит себя, свои обычные способности и пределы. Значит,

это возможно, а если это возможно однажды, то почему не дважды

и не каждодневно?..

Скромная система учета времени стала Системой жизни. Согласно этой системе получалось,

что у Любищева имелось вдвое больше времени. Система Любищева могла экономить имеющееся время, но не

увеличивать его. Однако дело было даже не в количестве: само

Время получало у Любищева другое качество